Мой наставник, пожилой смотритель маяка, упокой его душу, седое Море, говорил так: «Если тебе непонятно что-нибудь, если ты боишься, если тебе одиноко, если ты заболел, если ты не знаешь, что делать — иди и зажигай огонь. А если ты знаешь, что делать, то ты знаешь, что следует идти и зажигать».
Это потому, что моя работа — маяк, а сердце его — огонь. Тот, который помогает кораблям обойти опасные воды и вернуться домой невредимыми. Когда-нибудь.
За мысом лежит спящий город, из которого уходят и в который возвращаются. Пахнет мокрым железом, рыбой, солью. На крыши низвергаются целые водопады, деревянные мостки заливает, адская ночка. Наверное, в «Кривом баклане» опять течет крыша и поют под капелью медные тазы тетушки Сары.
Впереди — море. Пахнет солью, ветром и смертью. Штормит третий день, и если я не зажгу огня, кто-нибудь умрет. Вообще-то там все равно многие тонут, но по крайней мере не оттого, что я когда-нибудь пренебрег своей обязанностью.
Оно ломится в мои стены, море, в мои окна, а я не впускаю его, потому что огню вредна вода.
Или вот. Они приходят на тот плоский камень и поют с ветром. Видишь их длинные хвосты? Погоди, если покажется луна из этих проклятых туч — увидишь еще, как засеребрятся. Говорят, на их песни уходят все. Моряки, рыбаки... А я приспособился, да, только по сердцем ноет да двоится в глазах иногда. Я все думаю — вот проверю свой огонь еще разок — и непременно пойду, сил нет. А потом — еще раз. И еще раз. А потом утро, и они уходят. Бывает, голова болит потом. Да дел по горло.
Говорили, я колдун, да, было дело. Но за мной пришли ночью, а на камне эти, хвостатые, поют. Ну и нет больше ни судьи, ни жандармов, ни священника. А я зажигал огонь, я занят был.
Помилуйте, я не знаюсь с ними, мне некогда. Это они со мной знаются, вот повадились... Камень плоский потому что, удобно же хвост разложить.
А я что? Когда мне что-нибудь непонятно, первым делом я иду проверить, как там огонь.

Никто ему не пишет вообще.
Он горбится на кухне до рассвета.
Из всех его печалящих вещей,
Пожалуй, даже главная не эта.
Идут года, а писем нету, нету,
Не спит он, высыхая, как кощей.
Несделанное режет до нутра,
Бессонная проклятая пора,
Негодное и слякотное лето.
Он ждет зимы, мороза и пурги,
Он спит порой, и сны его наги,
Честны, как свет, но в них так мало света...

..и он выходит на бой с миром, выпятив джойстик, пузо и другие атрибуты маскулинности...
Подумала и добавила. "Впрочем, по большей части не выходит. Ему лень".
Подумала еще и снова добавила. "Зато много рассказывает, как выходил - и из автомата тра-та-та, тра-та-та, и ногой тыдыщ в прыжке".

А я успела! Хил, это подарок к твоему дню рождения. Это не ваш древний мир, конечно, но древний же!

Слепень был стар, очень стар. Он помнил столько разливов и засух, что если бы он был деревом, не счесть бы в нем годовых колец, а был бы камнем — пестрел бы от лишайников. Но Слепень был всего лишь человек, хозяин хижины из гибкого тростника и глины, с волосами в цвет вечно наступающих песков. Память его легко вбирала годы сытые и голодные, принимала сказки и истории, как принимает большая вода юркие лодки и торжественные царские суда. ( Подойти поближе )

Кошка пытается жрать мои лилии и отхлебывать мой чай. Кто-то из нас псих.
Мелкий ушастый скот, который содержится в моем поместье на пятом этаже, вообще очень забавный. Она ходит по дому, перемявкивается сама с собой. Иногда ставит лапу на край дивана, заглядывает в глаза и говорит: "Мр?"

Жил был на свете человек, который всем завидовал.
( и вот что из этого получилось )

А это я тут старый рассказик выкладываю.

( ...в среду на текущем совещании директор сказал БУ! )

Спи, мой любимый. Холодно под ольхою.
Спи безмятежно, сном корешков да зерен.
Эта - приходит яркою и сухою,
После наступит - яростен и узорен.
Пусть остается лес выстывать до лета.
Пусть остается солод бродить до хмеля.
Юность твоя не выпита, не допета,
Я ее помню - лгунья и пустомеля.
Будет чертог твой сонный всегда просторен,
Ай не чета курганам за тихой рощей.
Спи, мой любимый, спи. Облетает терен.
В Той Стороне светлей и немного проще.
... Знаешь, а смотрят - ладно. И взгляд - не яд.
Только смеются. Дурочка, говорят.