Княгиня Марья Алексевна.
Aug. 27th, 2010 06:51 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
julia_riwethКнягиня Марья Алексевна вечна, как стылый сентябрь, в который распахнута некрашеная калитка из старого сада с верандой и ротондой, и с тропинками, и с самоваром у белых колонн. Княгиня Марья Алексевна изменчива, как ветер столетий, рвущий в клочья паутину и наполняющий промозглостью старинные гулкие залы тех домов, в которых уж не живут графы-современники Марьи.
Нынче она на лавочке у чьего-то подъезда, буравит всех свирепым взглядом из-под оборок старинного чепца, а завтра - побрякивает украшениями из самого Непалу: "Да что вы, девочки, какая там сахаджа-йога? Это ерунда, молитесь Кришне, он поможет вам похудеть и подчистить чакры...". И девочки боятся этого осуждающего взгляда и раскрепощенного голоса, который звучит совсем рядом с ними, когда они выбирают модное пособие по самосовершенствованию, который эхом отдается от стеклянных огромных окон модного книжного магазина, которые усердно трет тряпкой техничка, то есть тьфу, клининговый менеджер в синем халатике.
- Ну мы-то с вами понимаем, - говорит Марья Алексевна, и голос ее непререкаем, как буря, неотвратим, как время, - что нормальный человек не станет делать, как N. Смешно! С его-то способностями!
Скрипят половицы под властными шагами княгини, прячется много лет как призрачная челядь. Барыня погневается немножко сейчас - да и сменит гнев на милость. Рядом с княгиней, в пыльных залах ее старинного особняка с колоннами и самоваром, всем хорошо и спокойно. Ведь она знает, как надо, и умеет ободрить тех, кто слушается ее, ласково, как родная мать. А заодно рассказать под преферанс с десяток историй о тех, кто вел себя не так, а нынче сидит, упаси, Господи. И те, кто слушает ее, одновременно радуются и боятся. Радуются ледяному спокойствию ее стези, в которой не надо опасаться и думать, пока княгиня речет свое, шуршит юбками и направляет шаги своих присных. Боятся, что будет с ними, если вдруг нарушат они зыбкие границы этой стези, не расслышат, что велит им Марья Алексевна, неправильно ее поймут, если пойдут туда, куда манит летний день, забудутся - и вдруг нарушат ее веления. И - ах, что тогда станет она говорить! Как обольет презрением их спины, затерявшиеся в толпе!
А Марья Алексевна тоже давно не думает. Она счастлива, потому что, слава Богу, весь вверенный ей мир подчиняется правилам, которые она где-то вычитала, и уже забыла, где. Но главное - они соблюдются. Этот безопасный, очерченный ее велениями мирок, который она ощущает целиком на своих плечах, тяжелым, как соболья шуба, и необходимым, как она же, отделен от враждебного остального, который пока, к несчастью, еще есть. Марья Алексевна пьет чай, отставляя мизинцы, и с наслаждением о том мире злословит, и злословие сладко ей, как вишневое варенье, в которое, по точному ее собственноручному рецепту клали сахар и французскую водку. Вокруг нее портреты и истрепанные тома, в каком-то из которых она вычитала все, чем щедрой рукой делится теперь. Иногда вечную Марью Алексевну подводит память, и тогда она немного путает свои наставления. А иногда она просто ничего не хочет знать о том, по поводу чего дает советы. Тяжело, однако, когда в этом их интернете кто-то так неправ, а ты простая княгиня, и надо тот интернет еще найти, а потом, закрыв один глаз, брезгливо, как болонку достать из лужи, почернуть немного сведений о том, в чем ты хочешь просветить неразумную юность.
Но когда однажды, в стылый осенний день, ей кажется особенно печальным, что не весь мир пока подчинился мановению ее золоченого монокля и стуку ее победной клюки, она сбрасывает узорчатую шаль, унизывает костлявые руки фенечками до локтя, открывает на ломберном столе ноутбук, инкрустированный слоновой костью, и изрекает в виртуальное пространство: "Отстой!". И души юные и полные сознания собственной уникальности - повинуются ей.
Нынче она на лавочке у чьего-то подъезда, буравит всех свирепым взглядом из-под оборок старинного чепца, а завтра - побрякивает украшениями из самого Непалу: "Да что вы, девочки, какая там сахаджа-йога? Это ерунда, молитесь Кришне, он поможет вам похудеть и подчистить чакры...". И девочки боятся этого осуждающего взгляда и раскрепощенного голоса, который звучит совсем рядом с ними, когда они выбирают модное пособие по самосовершенствованию, который эхом отдается от стеклянных огромных окон модного книжного магазина, которые усердно трет тряпкой техничка, то есть тьфу, клининговый менеджер в синем халатике.
- Ну мы-то с вами понимаем, - говорит Марья Алексевна, и голос ее непререкаем, как буря, неотвратим, как время, - что нормальный человек не станет делать, как N. Смешно! С его-то способностями!
Скрипят половицы под властными шагами княгини, прячется много лет как призрачная челядь. Барыня погневается немножко сейчас - да и сменит гнев на милость. Рядом с княгиней, в пыльных залах ее старинного особняка с колоннами и самоваром, всем хорошо и спокойно. Ведь она знает, как надо, и умеет ободрить тех, кто слушается ее, ласково, как родная мать. А заодно рассказать под преферанс с десяток историй о тех, кто вел себя не так, а нынче сидит, упаси, Господи. И те, кто слушает ее, одновременно радуются и боятся. Радуются ледяному спокойствию ее стези, в которой не надо опасаться и думать, пока княгиня речет свое, шуршит юбками и направляет шаги своих присных. Боятся, что будет с ними, если вдруг нарушат они зыбкие границы этой стези, не расслышат, что велит им Марья Алексевна, неправильно ее поймут, если пойдут туда, куда манит летний день, забудутся - и вдруг нарушат ее веления. И - ах, что тогда станет она говорить! Как обольет презрением их спины, затерявшиеся в толпе!
А Марья Алексевна тоже давно не думает. Она счастлива, потому что, слава Богу, весь вверенный ей мир подчиняется правилам, которые она где-то вычитала, и уже забыла, где. Но главное - они соблюдются. Этот безопасный, очерченный ее велениями мирок, который она ощущает целиком на своих плечах, тяжелым, как соболья шуба, и необходимым, как она же, отделен от враждебного остального, который пока, к несчастью, еще есть. Марья Алексевна пьет чай, отставляя мизинцы, и с наслаждением о том мире злословит, и злословие сладко ей, как вишневое варенье, в которое, по точному ее собственноручному рецепту клали сахар и французскую водку. Вокруг нее портреты и истрепанные тома, в каком-то из которых она вычитала все, чем щедрой рукой делится теперь. Иногда вечную Марью Алексевну подводит память, и тогда она немного путает свои наставления. А иногда она просто ничего не хочет знать о том, по поводу чего дает советы. Тяжело, однако, когда в этом их интернете кто-то так неправ, а ты простая княгиня, и надо тот интернет еще найти, а потом, закрыв один глаз, брезгливо, как болонку достать из лужи, почернуть немного сведений о том, в чем ты хочешь просветить неразумную юность.
Но когда однажды, в стылый осенний день, ей кажется особенно печальным, что не весь мир пока подчинился мановению ее золоченого монокля и стуку ее победной клюки, она сбрасывает узорчатую шаль, унизывает костлявые руки фенечками до локтя, открывает на ломберном столе ноутбук, инкрустированный слоновой костью, и изрекает в виртуальное пространство: "Отстой!". И души юные и полные сознания собственной уникальности - повинуются ей.
