(no subject)

[julia_riweth]

Я точно знаю, глух Господь на оба уха.

Молитвы любящих не трогают его.

Лора Провансаль

Представьте себе, любезный мой читатель, обыкновенный цыганский табор из тех, которые во множестве кочевали, танцевали, гадали и пели на дорогах милой Франции. Цыгане-мануш, они же синти, во времена доброго короля Людовика (только не спрашивайте у меня его номер, я боюсь римских цифр)

, промышляли многими ремеслами, и даже служили, бывало, в армии – что не удивительно, так как надобность в солдатах у Франции бывала всегда, а желание идти в армию просыпалось в ее законопослушных жителях отнюдь не так часто.

Представьте себе пестрые шатры в холмах, покрывающихся поутру туманом, сосновые леса, и цыган с их лошадьми, детьми и скарбом. Молодцы в нарядных рубахах объезжают резвых лошадей, женщины в ярких юбках снуют тут и там, звеня бусами. И исходят вкусным паром котлы с обедом.

А неподалеку лежит умиротворенный и сонный добропорядочный городок Кастельнодари, где проживают мирные и веселые французы, одинаково охотно захаживающие в белую церковь на холме и в кабак, приютившийся под черепичной крышей, настаиваются веселые французские вина и зреют во влажном мраке каменных погребов сытные французские сыры.

Конечно, на самом деле ничего этого нет. Есть палатки, костры, домики из ткани и спешно чипующий шпаги и недошпаги мастер. Но если, мой любезный читатель, ты не представишь именно то, что я сказала, то ты зануда и иди нафиг – не видать тебе, тысяча чертей, ничего интересного.

- Такие наивные глаза всегда бывают у плутовок! – кричит, подбоченясь и прихватя свой фартук по краю, кабатчица. – Где видали вы, добрые люди, честных цыган?

Мари никогда не удостаивала подобных дам ответами, посему сверкнула она глазами, махнула юбками, которых было у нее немало, как у всякой уважающей себя цыганки, да и пошла обещать юным девицам весьма точное предсказание суженого, пока не прогнала ее от дома герцогини Монморанси весьма строгая аббатиса, к которой мы по ходу нашего повествования еще вернемся.

Мари часто прогоняли, часто называли лгуньей, и оттого она в совершенстве научилась презирать всех, кто поступал так. Они считают себя более достойными? Разве они не такие же католики? Разве не такие же люди? Не так же грешны, как она, Мари, и ее бубенцы и песни, разве у них не перехватывает дыхание, когда им улыбается молодая цыганка?

- Милое дитя, не поможете ли вы нам? Вопрос жизни!

У ручья – двое. Оба показались Мари похожими на колокольчики, только звенели по-разному, двое мужчин, оба красавцы и оба печальны. Почему? Почему можно печалиться в такой прекрасный день, когда поляны и река поют, когда пробуют голоса соловьи?

- Добрая девушка, видишь ли, нам очень нужны ножницы. Нет ли у тебя их?

Она потом узнала, кто он, похожий на солнечный луч, заблудившийся в тени. Лоренцо, художник из Флоренции. Из Флоренции, доброжелательно поправлял он тех, кто называл его родиной Италию.

Стой, Мари, не смей. Не радуйся ему так сильно. Ты помнишь? Все встречи ведут к расставаниям, все привязанности к потерям. Только помнить об этом – вот что нужно, чтобы без запинки танцевать сложный и страшный танец, который ты танцуешь не первый год.

…С тоскою в серебряном сердце, с ножом в ладони…

Жизнь хочет, чтобы ты плакала, Мари, а ты всегда смеялась. Равновесие хрупко, но ты научилась его не нарушать. Смеяться и звенеть монетами на поясе, танцевать и шутить.

- Если принесешь нам ножницы, за это мы донесем твои кувшины с водой, проводим тебя до табора.

Пока моя Мари выручала художника и друга его-поэта – вот ведь совпадение, не так ли? – к ручью спустилась еще одна весьма юная и печальная особа. Причину ее печали всякий мог бы увидеть невооруженным глазом и без помощи особенной вековой мудрости. Это было испачканное до невозможности сажей белое платье. Однако пояснить как следует, что ее тревожило, девушка как следует не могла: она была почти что немой. Только обрывочные слова срывались с ее губ – и то через силу.

Мари лишь поняла, что девушку зовут так же, как и ее саму. И что кто-то основательно испачкал ей платье – по видимости, любимое.

Вода смывает все – и слезы, и сажу. Одна Мари спасала другую, а выше по тропинке аббатиса на чем свет стоит ругала пажей и благодарила цыганку.

- Ах…добрая девушка, я вижу, и среди иноверцев есть честные и достойные люди.

Если бы Мари могла, прожгла бы аббатису взглядом, испепелила бы, только черный клобук оставила на тропинке в назидание.

- С чего вы взяли, что мы иноверцы, матушка? Я католичка!

Аббатиса смешалась, но быстро нашлась:

- Оно и видно! Ну, я оставлю вас, принесу Мари другое платье. А две юные девушки уж найдут здесь о чем поговорить.

Не так уж неправа была аббатиса. Нехорошей католичкой была моя Мари, все более нехорошей с каждым годом, однако же носила она крест, как положено, и даже ходила иногда к мессе, если табор останавливался там, где цыган жаловали в достаточной мере.

Флорентиец и его друг-поэт охраняли двух Мари, стоя наверху, в зарослях, чтобы не видеть завернутой в покрывало Мари-француженки. Мари-цыганка озабочена была тем, чтобы поскорее высушить ее платье.

- Ты замужем, Мари?

- Нет. Говорю. Плохо. Кому. Нужна.

В Мари вскипала ярость – как летнее вино, она любила злиться, уже много лет любила. Отчего в мире все так несправедливо? Флорентийцу хорошо если двадцать лет – а он в трауре и печален, Мари и вовсе юна, как нераспустившаяся роза – и … кому нужна…

- Да что ты, не всякому мужу жена-болтунья подойдет! – закусила губу она. – А вот зря они не отдают тебя, ты же прелесть.

Мари, другая Мари, стоит, потупив взгляд. Ветер сушит его подол, но он же несет пыль.

Снова ручей. Вода, камыш, юный флорентиец , медленно наполняющиеся тяжелой влагой кувшины. И небо – то небо, которое всегда смотрит на всех. Где рукой подать до Того, кто позволил, Того, кто допустил.

- Ты была замужем, Мари?

- Да. Была, - медленно отвечает моя Мари. – Давно. Нас часто убивают.

- Ты…любила его?

- Не знаю, - был ответ. Она не хотела об этом думать – любила или так жалела, какая разница?

- А вот я ее любил, – и лицо его так светится, а голос набирает такую полноту и звонкость, будто печаль придает Лоренцо неведомую силу. Делает его самим собой. – Идемте, дитя, я провожу вас.

Он снова сбился на «вы» и качнул пером на шляпе. И в печальных ярких глазах отразились стрекозы и бабочки.

 

Ту би, как говорится, континед